Звездный час  - Николай Эдельман

– Да вы что, правда ничего не знаете? Когда сюда ночью примчался ваш Левандовский с рассказом о том, что случилось в Кацивели, Папахин приказал обыскать виллу Бондаренко, и там обнаружили эти негативы, а вместе с ними – признание Благолепова: мол, вы его соблазнили, завербовали в шпионы, а теперь он готов сознаться, да только боится за свою жизнь… Очень удобно – покойник с того света указывает на убийцу, да еще и снимки не поленился приложить…

– Господи, господи… – прошептала Лиза, и у нее из глаз брызнули слезы.

– Елизавета Дмитриевна, держите себя в руках! – прикрикнул Холмский. – Мы – патруль, патрульные не плачут!

Лиза едва его слышала. Она все это время переживала, не знала, как ей жить дальше, а оказывается, в тот момент, когда Бондаренко летел с обрыва, вести о разоблаченной предательнице уже шли в народ! Лиза забыла о том, как еще полчаса назад над ней издевались, плевали в нее, были готовы забросать камнями, – все смыла волна облегчения и радости, хотя, казалось бы, чему радоваться? Ее по-прежнему окружал напуганный, враждебный город, и встреча с любым ловцом шпионов могла закончиться для нее у ближайшей стенки.

Лиза опасалась, что нелепый маскарад, устроенный Холмским, будет разоблачен первым же встречным, но на охваченных паникой улицах никто не обращал на них внимания. Людские потоки то несли их с собой, то двигались навстречу, Лиза на каждом шагу путалась в широких штанинах, слишком большие штиблеты едва не слетали с ног, а Холмский шагал и шагал вперед, и она едва поспевала за ним, охваченная непонятным страхом отстать от него и пропасть в этом опасном городе.

Какая-то женщина загородила им путь, вцепившись в Холмского и что-то от него добиваясь: у нее то ли украли чемодан, то ли потерялся ребенок. Что ей ответил Холмский, как ему удалось от нее отбиться – Лиза так и не могла понять. Потом вдруг – два приличного вида господина, сцепившиеся в яростной драке. Лиза, шарахнувшись от них, приложилась плечом к железной шторе, скрывавшей витрину какого-то магазина – едва ли не того же самого, где вчера она выбирала платье. Груда истоптанного дамского белья под ногами, скомканные, размокшие листы исписанной бумаги… И тут же, у моста через Учан-Су, – то ли митинг, то ли просто некий самозваный оратор надрывался и бил себя в грудь, по нацепленному на нее сине-бело-красному банту: «Я, ветеран Ледового похода! В двадцать первом году мы брали Москву! В сорок первом возьмем Берлин! Пробил час! Очистить мир от большевистской заразы! Слава России! Слава белому делу…» И гарь, висевшая в воздухе вперемешку с моросью – бесконечная гарь, словно весь город был окутан дымом костров, на которых сгорали мечты, надежды и желания…

Потом была какая-то по-дорожному одетая седая старуха с дюжиной истошно лаявших и рвавшихся во все стороны мопсов и левреток на сворках, у стеклянных дверей оравшая на пятившегося от нее швейцара, и рядом – рыдавшая навзрыд скромно одетая девушка – вероятно, горничная – с шляпной коробкой в руках. Только когда Холмский провел Лизу внутрь, сквозь эти стеклянные двери, она поняла, что они добрались до «Ореанды», с трудом узнав ее непривычно безлюдное фойе, где под потолком из репродуктора лился один из тех бравурных маршей, которые пела страна в последние годы, уверяя саму себя в своей неуязвимости, – «Броня крепка…», «Если завтра война…» или что-то подобное, – да на покинутой стойке портье напрасно трезвонили телефоны.

Холмский бесцеремонно прошел за стойку и спросил Лизу:

– В каком она номере?

– Не помню… – призналась Лиза. – Кажется… – И она назвала цифру, всплывшую в памяти.

Холмский взглянул на доску с ключами.

– Ключа нет… – сообщил он. – Впрочем, это ничего не значит. Идемте.

Поднявшись на лифте, они прошли пустым коридором к нужной двери. Холмский постучал, и им открыла сама Зинаида. Вид у нее был непривычно растрепанный, а в номере за ее спиной виднелись распахнутые чемоданы, полные кое-как напиханных в них вещей.

– Что, уже машину подали? – спросила Зинаида, потом увидела, что к ней пришли совсем не те, кого она ждала, и промолвила с тревогой в голосе, даже чуть побледнев: – Вы кто, господа? Что вам нужно?

Прежде чем Холмский успел что-то ответить, Лиза сняла с головы кепку, и только тут Зинаида поняла, кого она видит перед собой.

– Боже, Лизонька! В каком вы виде! А я было подумала!.. – воскликнула она, всплеснув руками, и нервно рассмеялась. – Я уж и не чаяла вас живой увидеть!

– И не увидели бы, – сказал Холмский, – если бы я с патрулем случайно не проходил мимо! Однако, Зинаида Андреевна, позвольте войти!

– Да, да… – Зинаида растерянно посторонилась, впуская их в номер. Внутри Лизе бросились в глаза голые стены; снятые с них картины стояли внизу, запакованные в бумагу и перевязанные шпагатом.

В номере Зинаида прижала Лизу к себе, а затем, не выпуская ее рук, отстранилась и сказала, продолжая разглядывать гостью:

– Вы уж на меня не сердитесь, милая… Я за вас же боялась – думала, вы полезете с этой пуговицей к Бондаренко и лишь себе навредите. Конечно, надо было вам сразу все объяснить, да только вы бы все равно не послушались… Но что с вами приключилось? Что это? И это? – спрашивала Зинаида, дотрагиваясь до ее разбитой губы и до синей дули, вспухшей на Лизином лбу у самых корней волос. – Вас били, что ли?

– Били, били, – жестко подтвердил Холмский. – Руками и ногами. Зинаида Андреевна, найдите для Елизаветы Дмитриевны что-нибудь взамен этого шмотья, а потом нам с вами надо переговорить…

Шахматова, с беспокойством переводившая взгляд с нарукавной повязки Холмского на его полицейский мундир, поспешила исполнить просьбу и отвела Лизу в ванную комнату, где сразу же выдала ей бутылочку свинцовой примочки:

– Вот вам для ваших синяков… Надеюсь, что хватит… – сказала она, с сомнением посмотрев на бутылочку. – Может, врача вызвать? – но, когда Лиза, помотав головой, отказалась, сама же и прибавила: – Ах, какой сейчас врач… Вот вам, милая, белье, халат на первый раз, приводите себя в порядок…

В ванной Лиза сбросила с себя тряпки, добытые в конфекционе, увидела свои руки, грудь и живот, испещренные следами щипков и ушибов, наливавшихся синим, и содрогнулась при мысли о том, что сейчас могла бы валяться на асфальте мертвая, растерзанная, едва ли не разорванная на куски, и как потом ее бы бросили в могилу, засыпали землей, и от ее тела, этого чудесного предмета мужских вожделений и женской зависти, такого прекрасного и такого уязвимого, останутся только белые кости и страхолюдный череп с пустыми проемами глазниц. Истлеет плоть на этих руках и ногах, сгниют эти нежные груди, сгниют все печенки-селезенки и что там еще есть у нее в утробе, обратятся в ничто эти глаза, будут съедены червями нос, губы и тонкие лепестки ушей… Да что же это с ней такое? Она что, вправду считала себя бессмертной? Сама же утром примерялась к веревке! И что бы Холмский ни говорил о том, что убивать красивых женщин противоестественно, мало ли женщин, не менее красивых и талантливых, погибало хотя бы во время гражданской войны, да и сейчас погибает от рук палачей, умерщвляющих их самыми изуверскими способами?..